Бухтежом они занимались до 92-го.
А за это время правильные серьезные люди передел и кроилово готовили.
И получили диссиденты огромный мясной укол в свои демократические задницы. В Америку правда в в 93-м попали на годик, однако конкуренции с мексиканцами не выдержали, и в 94 опять были на своей кухне на Лиговке, вспоминая как в 80-х колбасу каждый день кушали...
Книга у Бушкова есть, "Стервятник", про 90-е. Написана классно, и предыстория хорошая.
Новоевропейским головожопикам очень рекомендую :
...Политехнический он закончил в восемьдесят пятом (Лика, бравшая по
причине грядущей Зойки академический отпуск, получила диплом двумя годами
позже) - аккурат в тот незабываемый момент, когда обаятельнейший генсек с
историческим пятном на лбу, поплевав на пухлые ладони и браво присвистнув,
крутанул государственный штурвал так, что тот описал парочку полных
оборотов, и корабль, сбившись с хода, то ли впустую замолотил винтами в
воздухе, то ли вообще лишился винтов...
Родиона распределили на "Шантармаш" - опять-таки не без чуткого и
деликатного вмешательства тех, кто помнил профессора, они приняли во
внимание, что у молодого специалиста и все корни здесь, и семья... В работу
он втянулся быстро - беда только, что полным ходом раскручивался маховик
непонятных никому, даже самим творцам, реформ. Словно спичка на ветру,
вспыхнула на миг и погасла госприемка. Было высочайше объявлено, что главное
и единственное препятствие к достижению всеобщего благосостояния -
седовласый монстр по фамилии Лигачев. И так далее, и тому подобное. Короче
говоря, работать всерьез стало и некогда. Не было смысла работать, если с
экранов и газетных страниц истерически обещали, что все вот-вот и так станут
получать, "как там"... Стоит только повесить Лигачева. И отменить шестую
статью Конституции.
Лигачева, правда, не повесили, но статью в конце концов отменили. А
заодно, чуть попозже, - Советский Союз, старые цены, старую мораль и, под
горячую руку, должно быть, еще и здравый смысл...
Родион во всем этом принимал самое деятельное участие - то есть давился в
очередях за "Московскими новостями" и "Собеседником", подписывал воззвания,
бегал по митингам и боролся с засевшими партократами в лице тишайшего
инженера по технике безопасности Литвиненко, ни за что не соглашавшегося
публично сжечь партийный билет и прямо-таки умолявшего дать дотянуть полтора
года до пенсии, а там он и сам спокойно помрет... Родион был одним из тех,
кто встречал с цветами героическую Новодворскую, в два часа ночи заляпал
фиолетовыми чернилами памятник Ленину перед обкомом, а однажды он даже
удостоился чести лицезреть свою физиономию в одной из демократических
программ местного телевидения - правда, всего три секунды. Вступил даже в
местное отделение "Демократического союза", возглавляемое старым знакомым,
физиком Евгеньевым.
Само собой, массу времени отнимало вдумчивое чтение демократической
периодики (почтовый ящик перестал закрываться, почтальонша складывала газеты
и журналы на подоконник), а потом - обсуждение таковой с собратьями по
движению, как правило, затягивавшееся за полночь. Благо квартира позволяла,
из-за толстых стен ни Лику, ни ребенка кухонные дискуссии не беспокоили.
Особых репрессий он так и не удостоился - разве что, еще в девяностом,
стоявший в оцеплении милиционер, которому Родион угодил углом плаката по
новенькой фуражке, обозвал его мудаком.
Еще до распада "империи зла" стали раздаваться первые звоночки,
возвещавшие, что с Ликой происходит что-то непонятное и тревожащее. К
кухонным дискуссиям, на которых решались судьбы страны, она не проявляла
никакого интереса, отговариваясь то усталостью, то хлопотами вокруг ребенка.
А вместо "Детей Арбата" и прочих возвращенных читателю романов, знание
которых было обязательно для любого интеллигента, обложилась стопками книг
по программированию и вычислительной технике. Однажды меж ними разразился
нешуточный скандал - когда пришедший с очередной порцией самиздатовских
бюллетеней Евгеньев с ходу поинтересовался у Лики, какого она мнения о
последней статье Нуйкина, и получил в ответ произнесенное с искренним
недоумением: "А кто такой Нуйкин?" Родион потом долго втолковывал жене, что
она позорит его перед людьми. Лика обещала исправиться, но особых подвижек
так и не произошло.
А в апреле девяностого - шестнадцатого, дата врезалась Родиону в память,
словно высеченная на камне, она вдруг объявила, что уходит с радиозавода. В
частную фирму, куда зовет подруга. В то время Родион ветретил эту новость со
всем энтузиазмом - речь шла о долгожданном рынке, оставалось только
восхищаться, что жена опередила его на пути к светлому капиталистическому
будущему...
Года полтора ее новая работа никаких комплексов у Родиона не вызывала.
Разрыв в заработке был, если вдуматься, ничтожным - Лика приносила рублей на
двадцать больше, чем он, ставший уже старшим инженером. Единственным черным
пятном этого периода стала гибель его родителей. АН-2, вывозивший отряд
сейсморазведки, в тумане задел сопку и грохнулся в распадок, никто не
уцелел... Родион похоронил два закрытых гроба, отгоревал, отплакал пьяными
слезами - а через два месяца, в достопамятные августовские дни девяносто
первого, почти безвылазно торчал трое суток на шумном митинге у парадного
крыльца обкома, пил водку с мрачно-воодушевленными единомышленниками по
"Демократическому союзу", сжигал чучело путчиста и тщетно ждал раздачи
автоматов - все три дня ходили разговоры, что уже учреждена национальная
гвардия, куда записаны все присутствующие, и автоматы вот-вот подвезут. Так
и не подвезли, увы. Что до Лики, она, препоручив Зойку ее юной тетушке,
своей младшей сестренке, улетела в Москву по каким-то невероятно важным
делам, связанным не с организацией отпора путчистам, а с продажей партии
электроники. Именно тогда Родион впервые и осознал, что они начинают
говорить на разных языках: вернувшись, она ни словечком не затронула
блистательную победу демократии, болтая лишь о компьютерах с незнакомыми
названиями, биржевых котировках, завоевании рынка и дистрибьюторстве, за
которое их фирма отчего-то ожесточенно сражалась с полудюжиной других...
Первого января девяносто второго года для Родиона начался период сущего
безумия, лишь усугублявшегося с каждым месяцем. Цены немилосердно рванули
правящий отныне бал новый мир, съездил в Польшу с младшей сестренкой Лики в
качестве охранника и носильщика при группе "челноков".
И зарекся ездить. Виной всему были чертовы поляки, относившиеся к
"челнокам", как к пустому месту - это в лучшем случае. В худшем... Не стоит
и вспоминать. Умом он понимал, что иного отношения ждать и не следовало -
разве респектабельный человек станет на равных разговаривать с торгующим
соломенными шляпками или пакистанскими свитерами на знаменитом шантарском
рынке "Поле чудес" киргизом или казахом? Плевать респектабельному, что
торговец - интеллигент с вузовским дипломом, вполне возможно, демократ со
стажем... Ныне они обитают в разных плоскостях, разговора на равных не стоит
и ждать. Так и с ним обстояло в Польше, умом-то он понимал, что приезжающих
туда бизнесменов, писателей или журналистов встречают совершенно иначе - но
сердцем никак не мог смириться с ролью третьесортного гастарбайтера...
В тщетных поисках ответов на фундаментальные вопросы бытия он пришел на
творческий вечер своего кумира и совести нации - писателя Мустафьева, Героя
Социалистического Труда и кавалера ордена Ленина, а ныне шантарского
антикоммуниста номер один. И в конце встречи ухитрился, прорвавшись сквозь
плотно обступавших классика сытеньких шестерок, сбивчиво выложить свои беды,
попросить совета, как жить дальше. Герой Соцтруда и видный антикоммунист,
уставясь на него белесыми рыбьими глазами, долго жевал губами, потом,
явственно дыша застарелым перегаром, забормотал что-то насчет того, что
уничтожение коммунизма было прекраснейшим событием в истории человечества, а
Родиону следует, не откладывая в долгий ящик, немедленно открыть свое дело -
скажем, банк или брокерскую контору. В крайнем случае, туристическое бюро -
он, Мустафьев, слышал от кого-то, что это прекрасный бизнес. Будучи в полной
растрепанности чувств, Родион хотел было вопросить, откуда же взять денег на
открытие банка, но тут к классику прорвался поддавший мужичок с мозолистыми
ладонями и стал с ходу орать что Мустафьев, выдающий себя за неслыханного
знатока рыбной ловли, знает таковую понаслышке и допускает в своих опусах
грубейшие ошибки... Поднялся хай вселенский, шестерки принялись оттеснять
мужика кричавшего, что он сам старый браконьер и потому знает лучше, о
Родионе забыли окончательно...
Больше обращаться было не к кому. Не знал он в окружающей шизофренической
реальности других авторитетов. Бывшие соратники по демократическим движениям
раскололись на три группы: одни уехали, куда только можно было уехать,
другие как-то ухитрились пристроиться в частном бизнесе и порой по старой
памяти поддерживали прежние разговоры, но особо их не затягивали. Третьи,
сущие выродки, переметнулись к коммунистам, принародно раскаявшись в былых
безумствах (иногда Родиона так и подмывало последовать их примеру, да
коммунисты, вот беда, места в рядах не предлагали).
И он остался при Лике. В унизительной роли старорежимного
принца-консорта, прекрасно помня (вот он, белый двухтомничек на полке), как
выразился о таковых О. Генри: "Это псевдоним для неважной карты. Ты по
достоинству где-то между козырным валетом и тройкой. На коронации наше месте
где-то между первым конюхом малых королевских конюшен и девятым великим
хранителем королевской опочивальни".
Самое скверное и печальное - то, что Лика никогда ни словом его не
попрекала. Смеялась иногда: "Глупости, одного-то мужика как-нибудь
прокормлю". И Родион прекрасно знал, что в подобных репликах не таилось ни
пренебрежения, ни насмешки...
Плохо только, что положение ущербного нищего муженька удачливой
жены-бизнесменши самим своим существованием создает массу унизительных
ситуаций. Лика не ставила себя главой семьи - но являлась главой на деле.
Решающий голос всегда принадлежал ей - не потому, что настаивала, а потому,
что содержала дом. Приходилось то и дело наступать на глотку собственной
песне - из страха однажды услышать брошенную в лицо суровую правду. Родион
сам не заметил, как начал ее бояться - при том, что она ничуть не старалась,
чтобы ее боялись. Сто раз ловил себя на том, что в его голосе явственно
звучат льстивые нотки - как у нынешнего предупредительного официанта,
бабочкой порхающего вокруг клиента с пухлым бумажником.
В нем давно уже потаенной раковой опухолью набухали страх и стыд. Страх
рассердить жену, страх, что однажды она уйдет к новому, страх повысить голос
из-за ее вечных поздних возвращений, командировок, самых неожиданных
отлучек. Он подозревал всерьез, что у Лики есть любовник, естественно, ее
круга - как-никак был весьма опытным мужиком и порой надолго задумывался,
когда в привычных любовных играх вдруг появлялось нечто новое и незнакомое,
чему он ее не учил, чего они никогда прежде не делали. Прекрасно помнил из
Максима Горького: "Ночь про бабу правду скажет, ночью всегда почуешь, была в
чужих руках аль нет". Классик знал толк в бабах. Родион - тоже. Он мог бы
поклясться, что Лика бывает с чужим - но тот же страх мешал ему хотя бы
намекнуть, что догадывается.
Страх, стыд... Стыдно было есть досыта, стыдно было принимать от нее
тряпки. Уши долго горели, когда однажды она, перепившая и разнеженная долгой
и приятной обоим постельной возней, вдруг хихикнула на ухо, по-хозяйски
стискивая его мужское достоинство: "Содержаночка ты моя..." Вряд ли помнила
утром, конечно, они тогда пили часов до четырех утра, пока не вырубились
оба, но не зря говорено: что у трезвого на уме...
А главное - Зойка росла, прекрасно осознавая реалии: есть добытчица-мама
и рохля-папа... Родион ее потерял, никаких сомнений: любовь, возможно, и
осталась, а вот уважения к родителю давно нет ни на грош, тут и гадать
нечего.
Первое время Лика добросовестно пыталась связать его с собой. Брала на
вечеринки в концерн, новомодно именовавшиеся презентациями и фуршетами,
приводила домой сослуживцев, или как они там нынче именуются.
Ничего хорошего из этого не выходило. К Родиону относились предельнейше
корректно, даже дружелюбно пожалуй, но он был - чужой. Кошка не умеет
говорить по-собачьи. Порой он не понимал из их непринужденной болтовни и
половины слов, да и речь шла сплошь и рядом о людях, которых он не знал, о
ситуациях и событиях, о которых он и не слыхивал. А когда он порой пытался
вспомнить о былых славных годах борьбы за свободу и демократию, о митингах и
отпору ГКЧП, в глазах собеседников что-то неуловимо менялось, на него, он
чуял, смотрели, как на блаженненького или младенчика. Они были совсем не
такими, как Родион их когда-то представлял, - создавалось полное
впечатление, что пережитое интеллигенцией прошло мимо них незамеченным, и
громокипящие съезды с прямой трансляцией, и дуэли демократических
публицистов с консерваторами, и модные романы, и модные имена. Один такой, с
бриллиантовым перстнем и скользившим по Ликиным ножкам масленым взглядом,
как оказалось, вообще узнал о появлении ГКЧП и бесславном крахе такового
лишь двадцать пятого августа - был, понимаете ли, всецело поглощен деловыми
переговорами на загородной даче... Лика вовремя заметила и увела Родиона в
другой угол зала.
Из общения с ее кругом ничего путного не получилось. А их знакомые из
старых сами понемногу перестали появляться. И вовсе не потому, что Лика их
отваживала, наоборот... Очень уж разные плоскости обитания. Лика искренне не
понимала их забот, а они тихо сатанели, стоило ей завести разговор о
своих...
...Он выплеснул в рот содержимое бокала - несчастный и жалкий
принц-консорт, муж очаровательной женщины, которую любил до сих пор и люто
ненавидел последние несколько лет. Комната чуть заметно колыхалась, словно
громадная доска качелей.
Че там у хохлов ?
...сосут - с...
